Вильям Вильсон
(Рейтинг +15)
Loading ...
скопище малых радостей и невообразимых страданий. У меня же все по-иному.
Должно быть, в детстве мои чувства силою не уступали чувствам взрослого
человека, и в памяти моей все события запечатлелись столь же отчетливо,
глубоко и прочно, как надписи на карфагенских монетах.
Однако же, с общепринятой точки зрения, как мало во всем этом такого,
что стоит помнить! Утреннее пробуждение, ежевечерние призывы ко сну;
зубрежка, ответы у доски; праздничные дни; прогулки; площадка для игр —
стычки, забавы, обиды и козни; все это, по волшебной и давно уже забытой
магии духа, в ту пору порождало множество чувств, богатый событиями мир,
вселенную разнообразных переживаний, волнений самых пылких и будоражащих
душу. «O le bon temps, quo се siecle de fer!» [О дивная пора — железный
этот век! (франц.)]
И в самом деле, пылкость, восторженность и властность моей натуры
вскоре выделили меня среди моих однокашников и неспешно, но с вполне
естественной неуклонностью подчинили мне всех, кто был немногим старше
меня летами — всех, за исключением одного. Исключением этим оказался
ученик, который, хотя и не состоял со мною в родстве, звался, однако, так
же, как и я,- обстоятельство само по себе мало примечательное, ибо, хотя я
и происхожу из рода знатного, имя и фамилия у меня самые заурядные,
каковые — так уж повелось с незапамятных времен — всегда были достоянием
простонародья. Оттого в рассказе моем я назвался Вильямом Вильсоном,-
вымышленное это имя очень схоже с моим настоящим. Среди тех, кто,
выражаясь школьным языком, входил в «нашу компанию», единственно мой тезка
позволял себе соперничать со мною в классе, в играх и стычках на площадке,
позволял себе сомневаться в моих суждениях и не подчиняться моей воле —
иными словами, во всем, в чем только мог, становился помехой моим
деспотическим капризам. Если существует на свете крайняя, неограниченная
власть,- это власть сильной личности над более податливыми натурами
сверстников в годы отрочества.
Бунтарство Вильсона было для меня источником величайших огорчений; в
особенности же оттого, что, хотя на людях я взял себе за правило
пренебрегать им и его притязаниями, втайне я его страшился, ибо не мог не
думать, что легкость, с какою он оказывался со мною вровень, означала
истинное его превосходство, ибо первенство давалось мне нелегко. И однако
его превосходства или хотя бы равенства не замечал никто, кроме меня;
товарищи наши по странной слепоте, казалось, об этом и не подозревали.
Соперничество его, противодействие и в особенности дерзкое и упрямое
стремление помешать были скрыты от всех глаз и явственны для меня лишь
одного. По-видимому, он равно лишен был и честолюбия, которое побуждало
меня к действию, и страстного нетерпения ума, которое помогало мне
выделиться. Можно было предположить, что соперничество его вызывалось
единственно прихотью, желанием перечить мне, поразить меня или уязвить;
хотя, случалось, я замечал со смешанным чувством удивления, унижения и
досады, что, когда он и прекословил мне, язвил и оскорблял меня, во всем
этом сквозила некая совсем уж неуместная и непрошеная нежность. Странность
эта проистекала, на мой взгляд, из редкостной самонадеянности, принявшей
вид снисходительного покровительства и попечения.
Быть может, именно эта черта в поведении Вильсона вместе с одинаковой
фамилией и с простой случайностью, по которой оба мы появились в школе в
один и тот же день, навела старший класс нашего заведения на мысль, будто
мы братья. Старшие ведь обыкновенно не очень-то вникают в дела младших. Я
уже сказал или должен был сказать, что Вильсон не состоял с моим
семейством ни в каком родстве, даже самом отдаленном. Но будь мы братья,
мы бы, несомненно, должны были быть близнецами; ибо уже после того, как я
покинул заведение мистера Брэнсби, я случайно узнал, что тезка мой родился
девятнадцатого января 1813 года,- весьма замечательное совпадение, ибо в
этот самый день появился на свет и я.
Может показаться странным, что, хотя соперничество Вильсона и
присущий ему несносный дух противоречия постоянно мне досаждали, я не мог
заставить себя окончательно его возненавидеть. Почти всякий день меж нами
вспыхивали ссоры, и, публично вручая мне пальму первенства, он каким-то
образом ухитрялся заставить меня почувствовать, что на самом деле она по
праву принадлежит ему; но свойственная мне гордость и присущее ему
подлинное чувство собственного достоинства способствовали тому, что мы,
так сказать, «не раззнакомились», однако же нравом мы во многом были
схожи, и это вызывало во мне чувство, которому, быть может, одно только
необычное положение наше мешало обратиться в дружбу. Поистине нелегко
определить или хотя бы описать чувства, которые я к нему питал. Они
составляли пеструю и разнородную смесь: доля раздражительной враждебности,
которая еще не стала ненавистью, доля уважения, большая доля почтения,
немало страха и бездна тревожного любопытства. Знаток человеческой души и
без дополнительных объяснений поймет, что мы с Вильсоном были поистине
неразлучны.
Без сомнения, как раз причудливость наших отношений направляла все
мои нападки на него (а было их множество — и открытых и завуалированных) в
русло подтрунивания или грубоватых шуток (которые разыгрывались словно бы
ради забавы, однако все равно больно ранили) и не давала отношениям этим
вылиться в открытую враждебность. Но усилия мои отнюдь не всегда
увенчивались успехом, даже если и придумано все было наиостроумнейшим
образом, ибо моему тезке присуща была та спокойная непритязательная
сдержанность, у которой не сыщешь ахиллесовой пяты, и поэтому, радуясь
остроте своих собственных шуток, он оставлял мои совершенно без внимания.
Мне удалось обнаружить у него лишь одно уязвимое место, но то было особое
его свойство, вызванное, вероятно, каким-то органическим заболеванием, и
воспользоваться этим мог лишь такой зашедший в тупик противник, как я: у
соперника моего были, видимо, слабые голосовые связки, и он не мог
говорить громко, а только еле слышным шепотом. И уж я не упускал самого
ничтожного случая отыграться на его недостатке.
Вильсон находил множество случаев отплатить мне, но один из его
остроумных способов досаждал мне всего более. Как ему удалось угадать, что
такой пустяк может меня бесить, ума не приложу; но, однажды поняв это, он
пользовался всякою возможностью мне досадить. Я всегда питал неприязнь к
моей неизысканной фамилии и к чересчур заурядному, если не плебейскому
имени. Они были ядом для моего слуха, и когда в день моего прибытия в
пансион там появился второй Вильям Вильсон, я разозлился на него за то,
что он носит это имя, и вдвойне вознегодовал на имя за то, что его носит
кто-то еще, отчего его станут повторять вдвое чаще, а тот, кому оно
принадлежит, постоянно будет у меня перед глазами, и поступки его,
неизбежные и привычные в повседневной школьной жизни, из-за
отвратительного этого совпадения будут часто путать с моими.
Порожденная таким образом досада еще усиливалась всякий раз, когда
случай явственно показывал внутреннее или внешнее сходство меж моим
соперником и мною. В ту пору я еще не обнаружил того примечательного
обстоятельства, что мы были с ним одних лет; но я видел, что мы одного
роста, и замечал также, что мы на редкость схожи телосложением и чертами
лица. К тому же я был уязвлен слухом, будто мы с ним в родстве, который
распространился среди учеников старших классов. Коротко говоря, ничто не
могло сильней меня задеть (хотя я тщательно это скрывал), нежели любое
упоминание о сходстве наших душ, наружности или обстоятельств. Но сказать
по правде, у меня не было причин думать, что сходство это обсуждали или
хотя бы замечали мои товарищи; говорили только о нашем родстве. А вот
Вильсон явно замечал это во всех проявлениях, и притом столь же ревниво,
как я; к тому же он оказался на редкость изобретателен на колкости и
насмешки — это свидетельствовало, как я уже говорил, об его удивительной
проницательности.
Его тактика состояла в том, чтобы возможно точнее подражать мне и в
речах и в поступках; и здесь он достиг совершенства. Скопировать мое
платье ничего не стоило; походку мою и манеру держать себя он усвоил без
труда; и, несмотря на присущий ему органический недостаток, ему удавалось
подражать даже моему голосу. Громко говорить он, разумеется, не мог, но
интонация была та же; и сам его своеобразный шепот стал поистине моим
эхом.
Какие же муки причинял мне превосходный этот портрет (ибо по
справедливости его никак нельзя было назвать карикатурой), мне даже сейчас
не описать. Одно только меня утешало,- что подражание это замечал
единственно я сам и терпеть мне приходилось многозначительные и странно
язвительные улыбки одного только моего тезки. Удовлетворенный тем, что
вызвал в душе моей те самые чувства, какие желал, он, казалось, втайне
радовался, что причинил мне боль, и решительно не ждал бурных
аплодисментов, какие с легкостью мог принести ему его остроумно
достигнутый успех. Но долгие беспокойные месяцы для меня оставалось
неразрешимой загадкой, как же случилось, что в пансионе никто не понял его
намерений, не оценил действий, а стало быть, не глумился с ним вместе.
Возможно, постепенность, с которой он подделывался под меня, мешала
остальным заметить, что происходит, или — это более вероятно — своею
безопасностью я был обязан искусству подражателя, который полностью
-
Tweet
