Эдгар По

---

«Что скажет совесть,
Злой призрак да моем пути?»
Чемберлен. Фаронида

Позвольте мне на сей раз назваться Вильямом Вильсоном. Нет нужды
пятнать своим настоящим именем чистый лист бумаги, что лежит сейчас передо
мною. Имя это внушило людям слишком сильное презрение, ужас, ненависть.
Ведь негодующие ветры уже разнесли по всему свету молву о неслыханном моем
позоре. О, низкий из низких, всеми отринутый! Разве не потерян ты навек
для всего сущего, для земных почестей, и цветов, и благородных стремлений?
И разве не скрыты от тебя навек небеса бескрайней непроницаемой и мрачной
завесой? Я предпочел бы, если можно, не рассказывать здесь сегодня о своей
жизни в последние годы, о невыразимом моем несчастье и неслыханном
злодеянии. В эту пору моей жизни, в последние эти годы я вдруг особенно
преуспел в бесчестье, об истоках которого единственно и хотел здесь
поведать. Негодяем человек обычно становится постепенно. С меня же вся
добродетель спала в один миг, точно плащ. От сравнительно мелких
прегрешений я гигантскими шагами перешел к злодействам, достойным
Гелиогабала. Какой же случай, какое событие виной этому недоброму
превращению? Вооружись терпеньем, читатель, я обо всем расскажу своим
чередом.
Приближается смерть, и тень ее, неизменная ее предвестница, уже пала
на меня и смягчила мою душу. Переходя в долину теней, я жажду людского
сочувствия, чуть было не сказал — жалости. О, если бы мне поверили, что в
какой-то мере я был рабом обстоятельств, человеку не подвластных. Пусть бы
в подробностях, которые я расскажу, в пустыне заблуждений они увидели
крохотный оазис рока. Пусть бы они признали,- не могут они этого не
признать,- что хотя соблазны, быть может, существовали и прежде, но
никогда еще человека так не искушали и, конечно, никогда он не падал так
низко. И уж не потому ли никогда он так тяжко не страдал? Разве я не жил
как в дурном сне? И разве умираю я не жертвой ужаса, жертвой самого
непостижимого, самого безумного из всех подлунных видений?
Я принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава
и силой воображения, и уже в раннем детстве доказал, что полностью
унаследовал эти черты. С годами они проявлялись все определеннее, внушая,
по многим причинам, серьезную тревогу моим друзьям и принося безусловный
вред мне самому. Я рос своевольным сумасбродом, рабом самых диких
прихотей, игрушкой необузданных страстей. Родители мои, люди недалекие и
осаждаемые теми же наследственными недугами, что и я, не способны были
пресечь мои дурные наклонности. Немногие робкие и неумелые их попытки
окончились совершеннейшей неудачей и, разумеется, полным моим торжеством.
С тех пор слово мое стало законом для всех в доме, и в том возрасте, когда
ребенка обыкновенно еще водят на помочах, я был всецело предоставлен
самому себе и всегда и во всем поступал как мне заблагорассудится.
Самые ранние мои школьные воспоминания связаны с большим, несуразно
построенным домом времен королевы Елизаветы, в туманном сельском уголке,
где росло множество могучих шишковатых деревьев и все дома были очень
старые. Почтенное и древнее селение это было местом поистине сказочно
мирным и безмятежным. Вот я пишу сейчас о нем и вновь ощущаю свежесть и
прохладу его тенистых аллей, вдыхаю аромат цветущего кустарника и вновь
трепещу от неизъяснимого восторга, заслышав глухой в низкий звон
церковного колокола, что каждый час нежданно и гулко будит тишину и сумрак
погруженной в дрему готической резной колокольни.
Я перебираю в памяти мельчайшие подробности школьной жизни, всего,
что с ней связано, и воспоминания эти радуют меня, насколько я еще
способен радоваться. Погруженному в пучину страдания, страдания, увы!
слишком неподдельного, мне простятся поиски утешения, пусть слабого и
мимолетного, в случайных беспорядочных подробностях. Подробности эти, хотя
и весьма обыденные и даже смешные сами по себе, особенно для меня важны,
ибо они связаны с той порою, когда я различил первые неясные
предостережения судьбы, что позднее полностью мною завладела, с тем
местом, где все это началось. Итак, позвольте мне перейти к воспоминаниям.
Дом, как я уже сказал, был старый и нескладный. Двор — обширный,
окруженный со всех сторон высокой и массивной кирпичной оградой, верх
которой был утыкан битым стеклом.
Эти, совсем тюремные, стены ограничивали наши владения, мы выходили
за них всего трижды в неделю — по субботам после полудня, когда нам
разрешали выйти всем вместе в сопровождении двух наставников на недолгую
прогулку по соседним полям, и дважды по воскресеньям, когда нас, так же
строем, водили к утренней и вечерней службе в сельскую церковь.
Священником в этой церкви был директор нашего пансиона. В каком глубоком
изумлении, в каком смущении пребывала моя душа, когда с нашей далекой
скамьи на хорах я смотрел, как медленно и величественно он поднимается на
церковную кафедру! Неужто этот почтенный проповедник, с лицом столь
благолепно милостивым, в облачении столь пышном, столь торжественно
ниспадающем до полу,- в парике, напудренном столь тщательно, таком большом
и внушительном,- неужто это он, только что сердитый и угрюмый, в
обсыпанном нюхательным табаком сюртуке, с линейкой в руках, творил суд и
расправу по драконовским законам нашего заведения? О, безмерное
противоречие, ужасное в своей непостижимости!
Из угла массивной ограды, насупясь, глядели еще более массивные
ворота. Они были усажены множеством железных болтов и увенчаны острыми
железными зубьями. Какой глубокий благоговейный страх они внушали! Они
всегда были на запоре, кроме тех трех наших выходов, о которых уже
говорилось, и тогда в каждом скрипе их могучих петель нам чудились
всевозможные тайны — мы находили великое множество поводов для сумрачных
замечаний и еще более сумрачных раздумий.
Владения наши имели неправильную форму, и там было много уединенных
площадок. Три-четыре самые большие предназначались для игр. Они были
ровные, посыпаны крупным песком и хорошо утрамбованы. Помню, там не было
ни деревьев, ни скамеек, ничего. И располагались они, разумеется, за
домом. А перед домом был разбит небольшой цветник, обсаженный вечнозеленым
самшитом и другим кустарником, но по этой запретной земле мы проходили
только в самых редких случаях — когда впервые приезжали в школу, или
навсегда ее покидали, или, быть может, когда за нами заезжали родители или
друзья и мы радостно отправлялись под отчий кров на рождество или на
летние вакации.
Но дом! Какое же это было причудливое старое здание! Мне он казался
поистине заколдованным замком! Сколько там было всевозможных запутанных
переходов, сколько самых неожиданных уголков и закоулков. Там никогда
нельзя было сказать с уверенностью, на каком из двух этажей вы сейчас
находитесь. Чтобы попасть из одной комнаты в другую, надо было непременно
подняться или спуститься по двум или трем ступенькам. Коридоров там было
великое множество, и они так разветвлялись и петляли, что, сколько ни
пытались мы представить себе в точности расположение комнат в нашем доме,
представление это получалось не отчетливей, чем наше понятие о
бесконечности. За те пять лет, что я провел там, я так и не сумел точно
определить, в каком именно отдаленном уголке расположен тесный дортуар,
отведенный мне и еще восемнадцати или двадцати делившим его со мной
ученикам.
Классная комната была самая большая в здании и, как мне тогда
казалось, во всем мире. Она была очень длинная, узкая, с гнетуще низким
дубовым потолком и стрельчатыми готическими окнами. В дальнем, внушающем
страх углу было отгорожено помещение футов в восемь — десять — кабинет
нашего директора, преподобного доктора Брэнсби. И в отсутствие хозяина мы
куда охотней погибли бы под самыми страшными пытками, чем переступили бы
порог этой комнаты, отделенной от нас массивной дверью. Два другие угла
были тоже отгорожены, и мы взирали на них с куда меньшим почтением, но,
однако же, с благоговейным страхом. В одном пребывал наш преподаватель
древних языков и литературы, в другом — учитель английского языка и
математики. По всей комнате, вдоль и поперек, в беспорядке стояли
многочисленные скамейки и парты — черные, ветхие, заваленные грудами
захватанных книг и до того изуродованные инициалами, полными именами,
нелепыми фигурами и множеством иных проб перочинного ножа, что они вовсе
лишились своего первоначального, хоть сколько-нибудь пристойного вида. В
одном конце комнаты стояло огромное ведро с водой, в другом весьма
внушительных размеров часы.
В массивных стенах этого почтенного заведения я провел ‘(притом без
скуки и отвращения) третье пятилетие своей жизни. Голова ребенка всегда
полна; чтобы занять его или развлечь, вовсе не требуются события внешнего
мира, и унылое однообразие школьного бытия было насыщено для меня куда
более напряженными волнениями, чем те, какие в юности я черпал из роскоши,
а в зрелые годы — из преступления. Однако в моем духовном развитии ранней
поры было, по-видимому, что-то необычное, что-то outre [преувеличенное
(франц.).] События самых ранних лет жизни редко оставляют в нашей душе
столь заметный след, чтобы он сохранился и в зрелые годы. Они превращаются
обычно лишь в серую дымку, в неясное беспорядочное воспоминание — смутное

• Tweet

Страницы: 1 2 3 4 5